Завтра, 11 ноября, исполняется 199 лет со дня рождения великого русского писателя, мыслителя, философа и публициста Федора Михайловича Достоевского. По окончании Божественной Литургии будет отслужена лития, в 14.30 – панихида.
В нашем соборе жива память о Федоре Михайловиче не только как о великом литературном деятеле, но как о православном человеке, о защитнике веры Христовой. Достоевский со всей семьей был постоянным прихожанином Владимирской церкви. Один из священников приходского храма был его духовником — отец Николай Вирославский принял последнюю исповедь раба Божия Федора, читал над ним отходную, служил панихиды на квартире по соседству с храмом, куда приходили прощаться с усопшим множество людей.
Традиционно в дни памяти Ф. М. Достоевского в нашем соборе совершается панихида. Приглашаем почтить память великого писателя!

Ф. М. Достоевский о Православии

В. Е. Ветловская, доктор филологических наук, литературовед

Судьбы русского народа и Православия вызывали большую озабоченность у писателя в зрелые годы его жизни. Это было время явного оскудения религиозных чувств и верований в высших слоях общества как на Западе, так и в России, которая с периода Петровских реформ взяла Запад за образец для обязательного подражания.

Высокие идеи прежних эпох, возникшие на почве христианства, начиная с Возрождения и особенно после Великой французской революции конца XVIII в., потеряли или почти потеряли всякую цену. В 1877 г. Достоевский писал: «Наступает <…> материализм, слепая, плотоядная жажда личного материального обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами – вот всё, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей» (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: «Наука», 1983. Т. 25. С. 85. Все ссылки в тексте статьи даны по этому изданию. Первая цифра – том, вторая — страница). Убогое состояние современных ему умов, принявших за идеал сытость и земной комфорт, Достоевский увязывал с упадком и пороками западного христианства – католичества и протестантства. То и другое, уступая человеческой слабости (в противовес, будто бы, слишком суровым требованиям христианского учения), в результате пошли у нее на поводу. Человек со всем его несовершенством становился центром мира, а потому для него не только суровые, но и любые религиозные (да и прочие) запреты и предписания оказывались ненужной и обременительной обузой. Это вело к отказу от всякой религии, к богоборчеству и атеизму.

В том же направлении, стараясь не отстать, а нередко и опережая западных вожаков, двигалась в огромном большинстве и русская либеральная публика. Духовная основа русской государственной жизни, ее православные корни сделались предметом ядовитой насмешки и безоговорочного отрицания. Во имя новейших европейских понятий и достижений цивилизации. Это не могло не вызывать презрения тех, кто не собирался плыть в русле широкого и мутного потока. Тютчев в 1864 г. писал:

<…> Как перед ней не гнитесь, господа,
Вам не снискать признанья у Европы:
В ее глазах вы будете всегда
Не слуги просвещенья, а холопы.
(Тютчев Ф. И. Соч.: В 2 т. М.: «Художественная литература», 1984. Т. 1. С. 362.)

Но и само европейское просвещение, утратив к этому времени питавшую его христианскую почву, свое богатство и разнообразие, выродилось в несколько жалких формул, несущих, однако, руководящий смысл. Достоевский пояснял: «Они (европейцы. –В.В.) отвергли происшедшую от Бога и откровением возвещенную человеку единственную формулу спасения его (имеется в виду спасение земное и небесное. – В.В.): “Возлюби ближнего как самого себя” и заменили ее практическими выводами вроде: “Chacun pour soi et Dieu pour tous” (“Каждый за себя, а Бог за всех”) – или научными аксиомами вроде “борьбы за существование”» (26; 90). Однако «борьба за существование», перенесенная из природного мира в мир человеческих отношений, означает войну всех со всеми и каждого против всех. Это же значение заключает в себе и французская поговорка, ибо, если «каждый за себя», то нет никаких оснований уступать кому бы то ни было, и Богу, который «за всех», остается одно – всеобщую войну одобрить. Но воевать можно и без одобрения. Ссылка на Бога, да и сам Бог, здесь излишни.

Поскольку война всех со всеми признается нормальным состоянием людей, то водворить среди них более или менее сносный порядок и соединить их в некую общность нельзя иначе, как тоже только войною. Отсюда слова Бисмарка во время Франко-прусской войны (1870 г.), которые цитирует Тютчев в стихотворении «Два единства» (1870 г.). Речь идет о двух противостоящих друг другу способах создания единства – католико-протестантском и православном, русско-славянском:

«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью…»
Но мы попробуем спаять его любовью –
А там увидим, что прочней…
(Тютчев Ф. И. Ук. изд. Т.1. С. 384.)

Для Достоевского, как и для Тютчева, утверждение Бисмарка насчет железа и крови – яркое свидетельство отступничества западного мира от христианства, открытая измена учению Христа. Почти веком раньше об этом же возвестила Великая французская революция, начертавшая на своих знаменах святые слова о свободе, равенстве, братстве, общем счастье и собравшаяся достигнуть этой цели с помощью гильотины и миллионов отрубленных голов. Она естественно захлебнулась в собственной крови, поскольку, как говорит у Достоевского старец Зосима: «Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом» (14; 288).

Единство, основанное на любви, — идеал святой Руси. Он возник и укрепился на почве восточного христианства, православной веры, сохранившей преданность Христу. Накануне крестного страдания и смерти Господь говорил своим ученикам: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас; нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам…»; «Сие заповедую вам, да любите друг друга» (Ин. 15: 12-14, 17). Заповедь жертвенной любви, заключенную в словах Христа и подтвержденную Его крестной мукой, как главную (но, разумеется, не единственную) и усвоил, благодаря православной вере, исповедующий эту веру русский народ. «Утраченный (на Западе. – В.В.) образ Христа, — писал Достоевский, — сохранился во всем свете чистоты своей в православии» (26; 85).

Отвечая либералам и западникам, обвинявшим народ в том, что он груб, темен, непросвещен и т. д., Достоевский писал: «Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христова не знает <…>, но это возражение пустое: всё знает, всё то, что нужно знать <…>. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей» (26; 150). Пусть он не все понимает в подробностях богослужения, зато он слышит молитву, которую Великим постом читает священник: «Господи и Владыко живота моего…» В этой молитве «вся суть христианства, весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть. Знает тоже он наизусть многие из житий святых <…>. Главная же школа христианства, которую прошел он, это – века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных в свою историю, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся, оставался лишь с одним Христом-утешителем, которого и принял тогда в свою душу навеки», а вместе «с Христом, уж конечно, принял и истинное просвещение» (26: 151).

Оно строится на убеждении, воспринятом умом и чувством, что высшей ценностью и одновременно – единственно прочным, неколебимым фундаментом для общего блага является самоотверженная любовь. Несмотря ни на какие пороки и отступления, русскому народу присуще это «обоготворение любви, кротости, смирения», готовность жертвовать собой и служить другим до мыслимых, а иногда и до немыслимых пределов – до полного самозабвения (24; 192). Из жертвенного подвига и добровольного служения другим, полагал Достоевский, и выйдет наконец не в фантазиях только, а уже на деле «свобода, равенство и братство для всех» (24; 192). «Были бы братья, — повторял он, — будет и братство» (26; 167 и др.). Вот почему «христианство народа нашего есть, и должно остаться навсегда, самою главною жизненною основой просвещения его!» (26; 151). Отказ от православия, от отеческой веры равносилен, по мысли писателя, отказу не только от «истинного просвещения», но и от народной жизни вообще, во всяком случае – от жизни самостоятельной и полноценной. В этой связи у Достоевского возникали серьезные опасения относительно будущего: «Русскому народу ни за что в мире не простят желания быть самим собою. (NB. Весь прогресс через школы предполагается в том, чтоб отучить народ быть собою.) Все черты народа осмеяны и преданы позору. <…> вместе с темным царством осмеяно и все светлое. Вот светлое-то и противно: вера, кротость, подчинение воле Божией. Самостоятельный склад наш, самостоятельный склад понятий о власти» (24; 301-302). Ничего хорошего от такого попечения о нем передовой и прогрессивной интеллигенции, взыскующей исключительно западных благ, народу ждать не приходилось, ведь народ в большинстве своем не помышлял изменять своей вере.

Незадолго до своей кончины Достоевский писал: «Русский народ весь в православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет – да и не надо, потому что православие всё. – Православие есть церковь, а церковь – увенчание здания (имеется в виду социальное здание, государственные структуры. – В.В.) и уже навеки» (27; 64). Говоря о церкви, Достоевский разумел исторический идеал народа, его «неустанную жажду <…> великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созижделась еще церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой церкви и неустанная жажда ее <…> в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют». Народ верит, что «спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово». Возражая «господам европейцам нашим», Достоевский продолжал: «О, есть много и других “идей” в народе <…>. Об них, об этих остальных идеях, я теперь и упоминать не буду <…>. Но теперь я об этой лишь главной идее народа нашего говорю, об чаянии им грядущей и зиждительной в нем, судьбами Божьими, его церкви вселенской. И тут прямо можно поставить формулу: кто не понимает в народе нашем его православия и окончательных целей его, тот никогда не поймет и самого народа нашего. Мало того: тот не может и любить народа русского <…>. А так как народ никогда таким не сделается, каким бы его хотели видеть наши умники, а останется самим собою, то и предвидится в будущем неминуемое и опасное столкновение» (27; 19).

Рассуждая о всеобщем братском единении, Достоевский не мог не думать о путях его осуществления. Эти пути, на взгляд писателя, и сложные, и простые вместе. Они заключаются в одном – в деятельной любви. Проповедь деятельной любви пронизывает последний роман Достоевского – «Братья Карамазовы» (1879-1880). Старец Зосима говорит: «Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно» (14; 52). Число этих ближних ничем не ограничено. Оно естественно начинается с родных, а далее, в принципе, может увеличиваться за счет всех и каждого. В черновиках к «Братьям Карамазовым» сохранились заметки: «О родственных обязанностях. Старец говорит, что Бог дал родных, чтоб учиться на них любви»; «Учитесь любить <…>. С родственников»; «…на родственниках учиться любви»; «Семейство как практическое начало любви. Семейство расширяется: вступают и неродные, заткалось начало нового организма» (15; 205, 207, 208, 249). Речь идет о вселенской церкви, объединяющей людей органическими узами живой любви, а не насилием и механическим принуждением.

Достоевский не мог согласиться с мнением, что государство есть общество «по преимуществу свободное от религии и христианства», он считал, что такое мнение возникает из страха, «будто христиане (в христианском государстве. – В.В.) станут тотчас же избивать не христиан. Напротив, полная свобода вероисповеданий и свобода совести есть дух настоящего христианства. Уверуй свободно – вот наша формула. Не сошел Господь со креста, чтоб насильноуверить внешним чудом, а хотел именно свободы совести. Вот дух народа и христианства!» (27; 80-81). Писатель не видел религиозной нетерпимости в русском народе даже на каторге. А прискорбные уклонения бывают везде и во всем. (27; 81).

У Достоевского, однако, мелькала мысль, что вселенская церковь, будучи идеалом братской и счастливой гармонии, вряд ли достижима. Однажды в записной тетради 1875-1876 годов он для себя заметил: «Основная идея и всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможность ее исполнения, например, христианство» (24; 69). Но писателя, похоже, это не смущало. Ведь идеал и всегда – нечто труднодостижимое. Главное в том, что он дает общее направление, цель и исход чувствам и стремлениям, а, по убеждению Достоевского, вселенская церковь, как идеал, соответствует самому существу и потребностям русской души. Именно ей предстоит внести примирение в терзающие мир социальные противоречия, вместить в себя «с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону! Знаю, слишком знаю, что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал» (26; 148).

Это было убеждение, выстраданное всей жизнью и выраженное писателем на последнем ее пороге.

(389)